ИСТОРИЧЕСКИЕ НАРРАТИВЫ И ПОЛИТИЧЕСКОЕ ОБОСНОВАНИЕ

Историю, как мы знаем, пишут люди, наделённые властью, и они же вынуждены её переписывать, когда меняется тональность этой власти или когда история перестаёт работать в их интересах. История сама по себе беспомощна, ведь она не обладает ни руками, ни голосом: она не может призвать нас к ответственности, она не может возвестить приговор. “Сила делает правым” — жестокая, но, увы, неоспоримая формула, которая объясняет, почему ревизионизм или агрессивная национальная мифология обретают такую власть над умами.

Переписывание прошлого — это не просто упражнение в литературном искусстве. Это воздвижение нового символического мира, призванного легитимировать действия агрессора, выставив его жертвой некоего глобального или исторического заговора. Но такая версия прошлого имеет значение не только для государства, стремящегося утвердить свою «законность» в собственных глазах и в глазах своих граждан. Она не менее важна и для тех, кто защищается: чтобы противостоять захвату и при этом осознавать собственную правду, нужно чётко понимать, откуда мы пришли и к чему стремимся. Украинцам, например, чувство национальной идентичности и государства помогает выстоять в конфликте, ибо они наделяют своё сопротивление весомой исторической миссией.

Если отвлечься и взглянуть шире, в России идеи евразийства служат своеобразным зонтиком — укрытием и оправданием для самых разнообразных концепций имперского масштаба. Когда российские мыслители и политики апеллируют к “более великому Востоку”, который может противостоять “разлагающему” Западу, они возвышают евразийство до уровня культурного и политического проекта, дающего России право быть «альтернативой» западному миропорядку. Однако если в рамках триединой (или «трёх апартеидных») русской нации можно хотя бы попытаться оправдать претензии на Украину и Беларусь, то представление о том, что эта же модель может объяснить удержание под российским контролем, скажем, чеченцев или бурят, кажется уже куда более шатким. Тут евразийство превращается в изящный, но всё же декоративный антураж, который не способен рационально обосновать внутренний имперский курс.

После распада Советского Союза российская элита, столкнувшись с необходимостью пересмотреть роль и место страны, приступила к заново переписанной (а точнее — переосмысленной) истории. С уходом СССР возник вакуум, требовавший новой идеологемы, которая должна была как-то упростить ответ на вопрос: «Что теперь есть Россия?». И хотя в риторике многое изменилось от Ельцина к Путину, суть остаётся прежней: цель — укрепить контроль над постсоветским пространством. Украина — наиважнейшее звено в этом цепном проекте, ведь когда-то она была второй по значению республикой в советской системе. Без неё имперская «палатка» недосчитывается одной из главных опор — и этот провал пытаются залатать новой версией исторической правды.

Но история всё же не лежит в абсолютном подчинении власти. Её тексты, даже переписанные, взаимодействуют с памятью, со всей совокупностью человеческих чувств и множеством частных историй, в которых сила — не единственное мерило правды. Наблюдая, как одни государства пытаются утвердить себя посредством пересмотра прошлого, мы видим, как другие находят в собственной памяти вдохновение для защиты. И, как это ни парадоксально, именно в этом столкновении разных взглядов на историю проявляется стремление человека — и общества — обрести истинное чувство достоинства, не подвластное чужим сценариям и не растворяющееся в миражах «правды, которую можно передоговорить».

‍

— Andrey P.